Исаенко Л. А.
Получено от автора 05.04.2021 г. на электронную почту kerch@feeriatravel.ru с сопровождением:
"Такой вот ещё мемуарный рассказик у меня завалялся. Присовокупи его до институтских баек."
О милых спутниках, которые нам свет
Своим сопутствием для нас животворили;
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
| На фото: Леонид Алексеевич Исаенко с дочкой Н.Н.Данилевского Ольгой Николаевной | А.С. Пушкин |
Из меня и тысяч, да что там, тысяч - миллионов таких же, сотворили вполне доброкачественное и обученное пушечное мясо. Среди тех, кто с ясными глазами комсомольца сделал бы шаг вперёд, чтобы погрузиться на борт теплохода в Одесском порту, был и я. Плавсредство уже било копытами, и рвало швартовы, торопясь доставить нас на помощь братскому народу Египта, и мы - окажись в пустынях Синая и Суэца - будьте уверены, отразили бы всё, что нам приказывали
Я готов был умереть, и умер бы, доведись реализоваться тем обстоятельствам.
Ох, как тяжело и больно расставаться с вколоченными в сознание химерами, по себе знаю. Это видно хотя бы по оголтелости пропаганды, о Донбасских событиях, причём с обеих сторон. Хлопцы, и парни, за какие такие нетленные идеи и убеждения калечат вас, размазывая «градами» по донецкой степи, Родину вы там защищаете или чьи-то карманы?
Но, я отвлёкся, и далеко.
Кто такой дворянин в представлении обычного ученика средней, да и не только средней советского периода? Барин-лизоблюд - Фамусов, недалёкий служака – Скалозуб, ненасытный кровосос своих крепостных - Троекуров, садистка-душегубка - Салтычиха, дети у него тупые придурки - Недоросль, обжоры и прямо-таки недалёкие чучела огородные – Собакевич, Плюшкин, Ноздрёв, Коробочка… Игрок, Обломов, Иудушка Головлёв… О! сколько ярких типов своего же сословия описано в великой русской литературе девятнадцатого века! А о ком же ещё писать? Своего брата они знали, как себя.
И совершенно непонятно, как эти уроды могли построить, собрать воедино и отбиваясь непрерывно с юга, запада и востока, удержать гигантскую страну – Россию?
А кто же этих героев создал, обобщил так сказать тогдашние реальности жизни русского общества? Да те же дворяне с небольшой корочкой разночинцев – Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Решетников... И, с совсем уж тонкой плёнкой прочих коллежских асессоров, купцов, священников... Так же по нисходящей кривой, идёт и величина вклада последних в размеры и значения созданных образов. Где-то там, в конце затерялись и дутые величины инородцев и собратьев славян...
Как же так? просветляется помаленьку голова литературного отличника. Я не касаюсь других видов искусств и тем более технических и математических дисциплин.
С одной стороны, мерзость человеческая, а с другой её же сливки, сумевшие донести до нас в таком сочном, живописном великолепии былое?
Дворяне. Кто они? Да, кто - Лучшие люди своего времени, предприимчивые, деятельные, умные, смекалистые, храбрые, иногда до безумства. Разумеется, были среди них, как и среди всех других сословий и разные прочие, но я не о них.
Можно было бы поговорить и о том, что всякого рода «нехорошести» почему-то всегда описываются ярче, выпуклее, чем родовое благородство. Недаром бурные порывы страсти и любви кончаются, если свадьбой, то на этом и аминь. О чём говорить? Дальше они жили счастливо и долго, ровно и скучно, яблочко сорвано, кушаем до старости, если есть чем кушать… а ведь, как увлекательно было подскакивать за ним, какие тело и душедвижения демонстрировали и перья пушили, чтобы достать, до чего же упоённо мяли в руках, и наслаждались нетронутой чистотой и нежностью...
Конечно со временем селекция (эволюция), а как сейчас знаем и гены - делали своё дело. Некоторые роды, хотя и основанные великими предками хирели, сходили, на нет, вырождались, другие крепли, и даже вспыхивали вдруг, являя миру новых, ярких своих представителей.
Так, во второй половине века 19-го всесветно зажглась звезда древнего рода потомственных дворян Данилевских-Межаковых-Брянчаниновых, истоки которого прослеживаются аж из непостижимой почти временной дали - начала Х1V столетия! Оруженосец Дмитрия Донского – Михаил Андреевич Бренко...
Ту звезду звали – Николай Яковлевич Данилевский. Естествоиспытатель, основоположник российской рыбохозяйственной науки. Критик Дарвинизма, Русский философ-славянофил, основной труд которого – «Россия и Европа» актуален и в наши дни, а тогда-то просто из рук журнал рвали, чтобы прочитать мыслителя. Почитайте и вы, возможно, что-то прояснится и в малороссийских событиях.
К чему всё это? да вот к этому.
Судьбе было угодно, в начале самостоятельной жизни, свести меня с двумя прямыми представителями потомственного дворянства; по происхождению, воспитанию, внутреннему образу жизни, мировоззрению, благородству. Врождённому понятию Чести.
Разумеется, об этом они не вещали. Мало кто знал обо всех перипетиях их сложной, а то и опасной жизни. И времена были не те, да и не пристало об этом говорить и тем более гордиться, своим родом, предками. Так нам внушали.
Иванами, не помнящими родства управлять гораздо легче.
Встреча с одним, летом 1961 года, и разговор, длилась не более двух часов, это Олег Васильевич Волков известный лагерный сиделец - 28!!! лет. Писатель, публицист, защитник Природы, один из основоположников экологического движения. Он успел и смог рассказать о своей жизненной одиссее, и не только.
В 1961 году я работал на Алтае, в известном в те годы, по публикациям В.А.Чивилихина в «Комсомольской правде» - «Шуми тайга, шуми» - Кедрограде. Должность моя была – кассир-инкассатор. Два раза в месяц, зимой и летом, в любую погоду – на лошади, на тракторе, на машине, самолёте или вертолёте, однажды даже на мотоцикле, но в межсезонье, квасившее дороги – на своих двоих.
Я должен был прибывать в Горно-Алтайский банк, получать зарплату для леспромхоза, доставлять её любым способом, в посёлок Уймень, чтобы своевременно выдавать рабочим и служащим.
Чаще всего, особенно весной и осенью, горными тропами, а то и без троп (когда охрана банка, предупредила меня, сообщив о побеге уголовников из тюрьмы), мне приходилось пробираться пешком.
В банк шлёпаю - пустым, обратно - с рюкзаком, набитым деньгами. Для защиты - охотничий карабин с десятью патронами, отцовский кинжал за пазухой, кулаки по бокам.
По тайге необходимо идти одетым в брезентуху, смотря по погоде в резиновых или кирзовых сапогах, в городе переодеваться в приличную городскую одежду. Её-то я периодически и хранил у разных знакомых, полузнакомых, а то и в гостинице у обслуги.
В тот раз с целью – переодеться, и оставить оружие, я зашёл к супругам Куражсковским, преподавателями педагогического института, они некоторое время работали в Кедрограде. Вот у них-то в доме я и познакомился с Олегом Васильевичем Волковым.
Хозяин - Юрий Николаевич представил меня высокому, худощавого сложения, выразительного профиля, - такие чеканят на медалях - чернобородому, с соболиной проседью в ней, человеку. Тогда ещё чернобородому.
Чем он меня поразил? Учтивостью, и, располагающей с первого движения к собеседнику, идущей от внутренней потребности – непоказной внимательностью. От него так и веяло... величавостью!
Не приподняться, чего было бы уже достаточно, а встать навстречу, какому-то, в сущности, пацану, и протянуть для пожатия руку. Стиль поведения совершенно не советский.
Такое поведение бросалось в глаза, откладывалось в памяти, как образец для подражания. Хотелось вести себя так же.
Советский – в Армии, всячески вдолбить в сознание солдата понятие, что он козявка пригодная лишь для того чтобы отдать долг Родине, а также с криком, - ура, или молча - умереть в нужный момент и унижать, унижать... Всеми. Сержантами, старшинами, (а сейчас и своими однополчанами старшего призыва), офицерами.
Самое интересное, что эта работа по обезличиванию Человека, давала ощутимый результат. Мы сами, так и думали о себе, считая патронами в обойме, годными на один выстрел.
Пора, пожалуй, представиться и мне тогдашнему. Я был с ног до головы в грязи, в лесном мусоре, мокрый и потный. Не подстригался я, наверное, полгода, поэтому в волосах на своей голове принёс образцы листьев, хвои, коры и прочей древесины, всех встречных кустов и деревьев...
Разумеется, перед тем, как войти в квартиру, я привёл себя, как мне казалось в порядок, по крайней мере относительный, но налипшую глину можно было только отстирать. Вдобавок я притащил с собой почти метровую пихту с... птичьим гнездом обмотанным, чтобы не растряслось, запасной портянкой. После разматывания портянки оказалось, что гнезда нет, смылось дождём...
Олег Васильевич при моём приближении встал, сделав шаг навстречу, и учтиво склонив голову, протянул руку. Мы обменялись рукопожатиями. Господи, если бы я в тот момент, только знал, кому пожимаю руку! И какую руку!
Он обратил внимание на пихту с отсутствующим гнездом и зачем я её тащил.
- Да вот, интересуюсь гнёздами, как разные птицы их строят, из чего, на какой высоте, на какой стороне склона горы, да и на дереве-то не просто, абы где, а с юга или севера. Какие птицы, какую породу деревьев предпочитают...
Весь разговор я не помню, так как торопился успеть в банк и начать работу, подать заявку на получение зарплаты.
Олег Васильевич проявил настолько неподдельный интерес к моему занятию, что совершенно очаровал меня с первых же слов. Расспрашивал, откуда я, удивился, что из Крыма забрёл на Алтай, каким образом это случилось, чем ещё интересуюсь, что собираюсь делать дальше. По его вдумчивым вопросам мне было понятно, что я ему, в самом деле, интересен. Так, со мною ещё никто не разговаривал.
Когда я вернулся из банка, Олега Васильевича уже не было. Куражсковские рассказали мне кто он такой, и что он и их расспрашивал о наших делах и обо мне. Конечно, позже я перечитал очень многое написанное О. В. Волковым: «В тихом краю», «Клад Кудеяра», «Родная моя Россия» и его главная книга о невыносимо тяжёлой жизни, о лагерях, из которых он был выпущен всего лишь потому, что стал ни на что негодным доходягой. Не хотелось выполнять лишнюю мороку, хоронить этого скелета. Пусть сам себя, где-нибудь пристроит... Это потрясающее -«Погружение во тьму».
По матери, потомок адмирала М. П. Лазарева – она его внучка. Отец директор Русско-Балтийских заводов... Его родители не приняли революцию, но не уехали из России! Этого сейчас не оценить, что значило тогда - не уехать! Свободно владеть тремя языками, переводить Бальзака, Золя, работать переводчиком миссии Нансена, в греческом посольстве. После чего и началось!
Его одноклассник! В. В. Набоков в Лондонско-Швейцарской уединённой благодатной тишине в это же время пишет «Король, дама, валет» и все остальные эссе и романы, вплоть до последней «Лолиты», а он проходит ад лагерей, пять арестов, «ходок», из них два в «знаменитом» СЛОНе. – Да как же вы там выжили? – спросили у него. – Ответ был: - надо каждый день мыть руки и не ругаться матом. – Легко? но это там, где никто никогда не моет руки, а мат просто разговорный язык! иного не было. Всё это ложится выученным уроком в меня и становится соей чертой и правилом.
Хорошо бы, хоть знать эти слова поборникам свободы самовыражающих словоизлияний русским ненормативным, со всех возможных сцен, в том числе и тех, которые призваны повышать культуру, нести что-то в массы. О как далеко им до дворян! Таким вот образом и несут, и повышают, и с каждым годом всё больше. Ох, не того джина скоропалительно выпустили из бутылки!
Ведь если подумать, всуе растрачивают словесные снаряды самых больших калибров, на ничтожные цели, а чем же стрелять будете по настоящим?
Попробуйте, докажите мне, что чистота не только тела, но и совершеннейшей эфемерности – нравственности, не способствует долголетию! Пример, он - Олег Васильевич Волков, более, чем убедительный 96 лет! Да и то, кто знает, сколько ему было отмерено Богом, не упади он в ту проклятую яму, выгуливая собаку.
Я прочитал его книги и только тогда осознал по-настоящему, какую встречу подарила мне жизнь. Она осветила меня, впечатлилась и осталась в памяти, некоей путеводной звёздочкой.
В разное время я встречался с другими людьми, знавшими Олега Васильевича гораздо ближе и дольше, причём одно только его имя, ссылка на знакомство с ним, как-то сразу нас сближала и даже сдруживала.
У меня хранится альманах «Охотничьи просторы», членом редколлегии которого он был, №45 1988 года, на обложке издания Олег Васильевич запечатлён на фоне весеннего леса с ружьём и собакой, вероятно на тяге, на так любимой им охоте…
… Другой - Николай Николаевич Данилевский внук Николая Яковлевича Данилевского, с ним я был знаком дольше - восемнадцать лет.
Познакомились мы примерно через год после встречи с Волковым, в начале лета 1962 года. А уже в сентябре совершали исследовательский рейсе на СЧС «Грот» в Юго-Восточную часть Чёрного моря, к Кавказскому побережью.
Из более чем двадцати рейсов в Чёрное и Азовское моря, этот мне запомнился более всех. Запомнился по двум причинам; освященными личностью Николая Николаевича, незабываемыми встречами с грузинами в приморских посёлках, и потому что рейс наш кончался в те самые дни, когда наступил пик противостояния СССР – США. Это-то и способствовало тому, что между мной и Николаем Николаевичем за этот период установились добросердечные, предельно искренние и доверительно-откровенные отношения, чему конечно, содействовала гнетущая обстановка ожидания смерти или жизни. Сказывалось и то, что каждый из нас ничего не мог сделать, чтобы защитить себя и своих близких, мы были бессильны. А чувствовать себя бессильным перед опасностью, мужчинам непереносимо тяжело...
Чем больше я его узнавал, тем больше приходился мне по душе этот симпатично-неуклюжий, даже словно застенчивый, старикан. Его годы – не тот возраст, когда заводят друзей, тем более среди таких недорослей. Двадцать пять лет, женат, но в жизни не определился. Симпатичность и приятность в отношениях не все те качества, которые уже следует иметь в этом возрасте, - вероятно, так думал он, и был прав.
Я же, общаясь с ним, невольно перенимал его манеры; неторопливость в суждениях, молчаливость и здоровую самоироничность. Мне тоже хотелось быть таким, но, увы!
Последняя черта характеризовала очень здоровую душу, знающего себе цену человека, всегда принимающего другого, вне зависимости от обстоятельств - как равного себе. Он мог сделать мне замечание по службе, не затрагивая при этом моей личности, зная, что она может быть такой же самобытной, как и его. Он, ну, никак не мог смотреть на прочих людей, как на более низких.
Говоря о Николае Николаевиче, как об одном из жизненных учителей, я считаю, что, в какой-то степени перенял от него и эту ипостась.
Когда я прочёл книгу воспоминаний его жены - Анны Арсеньевны Майоровой, - «История моей жизни, для моих детей и внуков», я окончательно утвердился в том, что моё восприятие Николая Николаевича было интуитивно верным, и понял, откуда в нём такое самоироничное отношение к себе, жизни и оптимизм.
Несомненно, сказалось происхождение, ведь все мы родом из детства, что в дитя в начале было заложено (или не заложено) так потом оно и будет сказываться на всей жизни.
«Как корабль назовёшь, так он и поплывёт», помните слова книжного капитана – Врунгеля? Хорошо назвали корабль, по установившейся традиции – Николай, а этот святитель, был, как известно покровителем путешествующих и моряков.
Детство в имении деда, дворянское воспитание. О своём дворянстве он никогда не говорил, я узнал об этом лишь после его кончины. Но можно только представить, что он чувствовал, проплывая на исследовательских судах совсем рядом, с малой родиной, - рукой подать, которая навсегда приручила его, породнила с морем – бухтой Абельбах, мысом Айя... А между ними, на берегу, там, повыше, родовое, дедово гнездо – Мшатка, и его – деда забытая (ныне стараниями правнучек Ольги и Татьяны восстановленная и обихоженная!), могила в «кипарисовом зале»...
Не в эти ли минуты на сердце Николая Николаевича откладывались зарубки, приведшие к стенокардии, и настигшие потом микроинфарктами? перенесенными им на ногах и завершающим инсультом...
Среди наших сотрудников Николай Николаевич выделялся угадываемой элегантностью и простотой. Но не заурядной! Он не казался, а был, причем, не прикладывая к этому никаких видимых усилий. Иногда я замечал, как ему было неловко, когда при нём, распекали другого, будь то сотрудник, или матрос, не всегда придерживаясь нормативной лексики и мягкого тона...
Он не вмешиваться в такие разборки, и то, я думаю, не только лишь из-за своего физического недостатка – заикания. Сказать всё сразу, что он думает, не мог, а позже, не имело смысла, и потому, вообще, предпочитал замечания делать наедине, успокоившись, тогда дислексия меньше мешала говорить.
Николай Николаевич не становился на котурны, чтобы быть значительней, чем он есть, ибо не нуждался в этом. В любой ситуации он оставался самим собой.
Если бы все так! А то ведь иного лиши должности, то бишь помянутых котурн, и он сразу – никто. Сколько таких «никто» прошло перед глазами от самых маленьких начальничков, до вождей. Вчера «гора» и все заглядывают в рот, записывая нетленные мысли, а сегодня, даже не бугорок на ровном месте...
Простите за высокое сравнение; он походил на… золотой самородок, который, в иле и глине -везде будет самородком, а обычный камешек даже раскрашенный мишурой, стоит его помыть окажется тем, кем и был – камешком. А самородок?
Опыт и знания лежали в основе его прогнозов по вылову рыб Азово-Черноморского бассейна, но вот отстаивать своё мнение он физически не всегда мог. Только дрожание рук и лёгкая бледность выдавали его волнение. Доводы оппонентов, часто голословные, можно было бы опровергнуть, но в такие моменты заикание усиливалось, вынуждая его отмалчиваться, подавая лишь короткие реплики.
В институтских курилках, кулуарах так сказать, ходила легенда, что точности в своих прогнозах по вылову хамсы Николай Николаевич добивался не совсем научным методом.
В тяжёлые послевоенные годы, усугубленные диктаторским правлением отца народов, когда за неточный прогноз можно было поплатиться не только свободой... Николай Николаевич оказывался на высоте, а вместе с ним и институт. Он якобы объезжал рыбодобывающие предприятия побережья от Вилково до Батуми и подсчитывал количество заготовленной тары для засолки рыбы. Несложные арифметические действия и позволяли ему давать свой прогноз.
Рыбы могут выловить и больше, но до потребителя, а значит и в план войдёт только та, что в бочках, банках и засолочных ваннах плюс распроданная свежей и малосольной по рынкам приморских городов Крыма и юга Украины…
Как-то, воспользовавшись обстоятельствами, (мы дегустировали принесённое им вино из изабеллы, после того, как посадили лозу под моим балконом) я и задал ему вертевшийся на языке вопрос по этому поводу.
Николай Николаевич посерьёзнел и с обычным своим заиканием сказал. – П-после войны х-хамсы было много, я так и делал, ну, а потом учётные съёмки летом и осенью и аэрофотосъёмка. Н-ну и народ! всё знает! откуда?
Конечно, не только дворянское происхождение и основы, заложенные в детстве, и переданные с генами сказались на его нравственности, отношении к жизни и поведении. Всё время, общаясь с самыми обычными людьми; рыбаками – туркам, грузинами, абхазами и аджарцами, причём в море, где часто бывают обстоятельства, в которых не имеет значения, ни твоё происхождение, ни национальность, а важно только одно – кто ты сам. Хватаешься за весло, читаешь молитву, уповая на Бога, или сидишь, сложа руки – всё равно мол, кранты!
Надо, и он выходил в зимнее море в годы войны на промысел дельфина, надо, и, запрягшись в санки, по льду заснеженной Волги идёт за сотню километров на взморье ловить рыбу, а потом возвращение. Цель – выжить самому, и спасти семью. В те невероятно тяжёлые годы, когда – всё для фронта, всё для победы, народ был, в сущности, предоставлен самому себе – выживай. И мы выжили!
То есть Николай Николаевич был, как это говорят высоким слогом - носителем лучших черт русского дворянства, примером настоящего мужчины и ответственного человека, посвятившего себя науке и служившему ей до последнего дня.
Его просто невозможно было представить праздношатающимся по коридору, калякающему в курилке, или читающим газету в рабочее время. Это было несовместимым.
Поздний вечер или может быть и ночь. Хотя в трюме всегда ночь. Мы делаем видовой анализ, и откладываем проанализированную рыбу в отдельный кювет – хамсу или ставридку, а то и любимицу султанов – барабулю. После, я, на электропечке занимаюсь тушёнкой, а он «сервирует стол».
Оглядев на просвет зелёную бутылку, разливает толику предварительно уже доведённого до кондиции спирта (чтобы не был противно теплым, если разбавлять перед употреблением), хлеб, лук, помидорчики-огурчики, ложки-вилки, еда спартанская, едим со сковородки.
Знаете, эти обворожительные запахи, сопровождающие приготовление тушёнки из свежей хамсы или барабульки? Николай Николаевич управляется быстрей, подходит, заглядывая через плечо, вдыхает, - д-деточка, - любимое его обращение к младшим, - а ты умеешь это делать! - Я конечно млею. Млел бы ещё больше, если бы знал, что похвала от дворянина, внука… уж я бы пораспрашивал!
О чём могут говорить двое мужчин, наедине и после рюмки. Конечно о женщинах…
Итак, мы заговорили о женщинах. Один - мужчина, в расцвете так сказать, а другой на излёте.
Никаких скабрезностей, поучений и т.п. Говорили в плане философском, что вот де, мол, Бог ли, Природа, создали все живые организмы парно, но почему-то, касаясь людей, а ведь мы в сущности две половинки одного вида – человек, часто совершенно не понимаем, друг друга и об одном, казалось бы, вполне очевидно, и том же, думаем совершенно различно, и соответственно поступаем, и в чём тут промысел божий? Загадка. А может быть именно в том-то, чтобы по-разному, под разными углами? Потому мы и стали хомо сапиенс, а не канис, люпус или зеа маис! И думать, и иметь два взгляда на одну проблему; тактический – женщина, стратегический - мужчина. Или наоборот? и найти в результате истину.
Ну, вот такой примерно был наш мужской разговор. Говорил Николай Николаевич, рассуждал вслух, я больше молчал и поддакивал, потому что в 25 лет ещё не думал об этом и опыт моей семейной жизни был год и месяц, и меня пока волновало другое.
Хоть и проработали мы вместе потом ещё 18 лет, но такого доверительного разговора больше не было. Встречались, конечно, разговаривали, жена, например, просила его, чтобы он помог мне с диссертацией, и мы говорили об этом, как и о том, чему я собираюсь посвятить жизнь в науке. Я говорил об океанических исследованиях, ему это было неинтересно, хотя он и бывал в океане. Он любил Чёрное море, знал, свою стезю, свою звезду, но это другое, служебное и мне тогда неинтересное. Вот так душа приоткрылась только раз, по случаю, хотя и этого достаточно, чтобы помнить о давешнем разговоре всю жизнь...
Так случилось, что мой первый рейс в Чёрное море был в июне, и в нём, я едва начал осваивать премудрости ихтиологии, как буквально, через неделю, мы зашли в Ялту, откуда в Керчь, срочно уехал мой наставник - Е. Г. Рожков, он отправлялся в экспедицию в Индийский океан.
В июле я был в таком же рейсе и в тот же район Кавказского побережья, под началом Юрия Петровича Алтухова, будущего академика и директора института генетики РАН, а тогда просто сотрудника института.
Август провёл на наблюдательном пункте в Адлере, в береговой командировке, собирал материал по крупной ставриде, а уже в сентябре мы отправились в тот памятный рейс с Николаем Николаевичем.
Почему он выбрал меня, или никого другого не было? Не знаю. Хотя допустимо, что рекомендовать меня мог и зам. директора О. И. Саковец и Е. Е. Шапунов, оба той же специальности, что и Н. Н. Они знали моего отца, а с Шапуновым я уже был в командировке на Дунае в апреле этого же года, где очевидно, так сказать, зарекомендовал себя.
До встречи на борту «Грота», с Николаем Николаевичем знакомы мы были шапочно. Да и какие могут быть общие интересы у шестидесятилетнего почти, научного сотрудника, кандидата наук и, в сущности желторотого пацана-лаборанта на всё смотревшего растопыренными глазами, но внимательно прислушивавшегося, что говорят. Ну, и, как оказалось впоследствии, что-то и намотавшего на поговорочный ус.
Мало ли там бегало по коридорам лаборантов и лаборанточек, последних больше, да с ними, как-то и приятней работалось, было на чём глаз остановить... Кем я тогда был для него? одним из многих, незапоминаемо мелькавших в повседневной суете.
Правда, иногда возникает у меня догадка; все старики любят учить молодых, (теперь это я по себе теперешнему, знаю), как бы передавать опыт, но не решаются, ещё не зная, а как он воспримется собеседником, нужен ли ему его опыт? Возможно, он видел во мне - себя, такого же молодого и незнающего ещё, куда направить свою жизнь...
Николай Николаевич был полной противоположностью своей жены, вокруг которой существовал некий ореол недоступности, почтительного преклонения, что ли?
Как можно разговаривать с Богом (пусть он и чужой), просто так! Сотрудниц своих она держала если и не в ежовых рукавицах, то не послабляла им, была начальницей очень прямой и безапелляционной.
Я сам, хотя не имел к ней никакого отношения, уважительно-опасливо, как студент первокурсник перед профессором, отступал к стенке, когда она, уже пенсионерка, медленно шла по коридору в свой кабинет, высвобождая на ходу из кокона платков голову.
Николай Николаевич, в отношениях, то, что называется – душка, хотя никогда не панибратствовал. Во-первых, при разговоре он всегда очень дружелюбно, располагающе улыбался и был чрезвычайно доброжелателен, деликатен и ровен со всеми. Он не делал никакого различия между лаборантами и сотрудниками. С ним хотелось общаться и улыбаться встречно. Разумеется, все знали, что он не только муж ихтиологической Богини, но и сам Бог. Бог, но какой-то свой, домашний, вроде совершенно забытого ныне древнеславянского Чура. Что-то там делает, возится с тралами, ходит в море на учётные съёмки. Он был незаметен внешне, но его присутствие в жизни института ощущалось по его работе. Награждён орденом, медалью, бесчисленными грамотами.
А его жена виделась только в облике, эдакого сурового, бескомпромиссного Перуна в юбке...
Все сотрудники знали, что Анна Арсеньевна держит своего мужа в такой же строгости, как и их. Отправляя в рейс, снабжает его довольно непритязательной одежонкой. Одним и тем же чёрным пиджаком, и брюками - в холодное время года и белым чесучовым прикидом – летом. Непременно шляпой или фуражкой и изрядно поношенными рубашками.
- А, ну, его, всё равно куда-нибудь влезет, - услышал я эту, не совсем почтительную фразу, сказанную кому-то в глубину комнаты. Анна Арсеньевна пришла проводить нас, в институт, мы с Николаем Николаевичем стояли в коридоре, готовые к отходу. Николай Николаевич, смутившись, беспомощно развёл руками, поняв, что я тоже услышал реплику жены, - ну что, мол, с неё возьмёшь!
Мы все тогда так одевались, он на нашем фоне не выделялся, только и того, что старше. Над этим, женщины-сотрудницы добродушно и понимающе посмеивались, так как знали, что Николай Николаевич настолько непритязателен, что совершенно не обращает внимания на свой внешний вид, всецело полагаясь на вкус жену. Коль она так одела, то так и надо.
Суда, на которых мы выходили в море: «Грот», «Гонец», «Контур», «Кристалл», «Контакт» и, конечно же - «Н. Данилевский»! Были они и грязноваты и ржавоваты, эти рабочие «савраски», вид имели затрапезный, ну, и мы им соответствовали.
Матросы все время их рожкали – сдирали ржавчину до живого металла; суричили, грунтовали обдир красным свинцовым суриком и подкрашивали белилами и шаровой краской, но на каждую окрашенную латку не повесишь же табличку – «окрашено»! Поэтому Николай Николаевич из-за своей задумчивой рассеянности, скорей погружённости в себя основанной на внутренней сосредоточенности, постоянно был в разноцветных красках.
То возьмётся за что-нибудь, то прислонится, то - обязательно именно на его плечи свалится какая-нибудь тряпка, которой матрос вытирал запачканные краской руки и приткнул, там, где она никому не мешала...
А на выходе из трюма, где были наши каюты и лаборатория, металлическая водонепроницаемая дверь тамбучины, чтобы не хлюпала, удерживалась вверху могучим длинным крючком. Выйти на палубу можно было, только переступив высокий комингс (порог), при этом надо одновременно поднять согнутую в колене ногу и склониться самому.
Я хоть и выше Николая Николаевича, но молод и мне это не составляет труда. Николай же Николаевич неизменно забывал о последовательности действий. Комингс-то он переступал, иначе не выйти, но вот крючок... Он выпрямлялся преждевременно и сбивал крючок, то воротником пиджака, а то и голой шеей, иногда при качке придерживался за него рукой, больше не за что. А ведь шёл, допустим, на завтрак, краску так быстро не отмоешь! И не отмытой рукой тут-же поправлял шляпу, зацепившуюся за крючок, или лез в карман за носовым платком...
При этом, измазавшись, Николай Николаевич добродушно и смешно ругался, - п-пон-наставили, т-тут капканов!
Матросы усмехались между собой, слушая его буркотню - опять старик в капкан попал!..
Не удерживался от смеха, и капитан Павел Фёдорович Букша, - ну что ты, пригнуться не можешь? (они были одного возраста, давно знакомы и на ты).
- Д-да п-понимаешь, з-з-забываю!
Выше я упомянул СЧС «Николай Данилевский», это новый. А был ещё и старый, деревянный, его списали по ветхости. Я долго не мог взять в толк, как так, Николай Николаевич ещё живой, а его именем уже названо судно. Что же он эдакое сделал, что заслужил столь высокую прижизненную честь? Вроде бы не принято...
Потом Владимир Фёдорович Демидов, старший коллега, рассеял мою дремучесть, пояснив – что это его дед. Попутно рассказав и о деде ихтиологе, естествоиспытателе, как говорили тогда и главное философе. Его портрет в ряду других корифеев отеческой науки, до сих пор украшает наш актовый зал.
Каюта Николая Николаевича, моя, напротив. Лаборатория. Всё это в безиллюминаторном трюме. Тусклый свет сверху через кап-фонарь и через полуоткрытую дверь.
Запах плесени, ржавой рыбы и плеск воды под пайолами. Сырое бельё койки, продавленный матрас набитый морской травой зостерой, говорят, способствует избавлению от радикулитных болей. При работе двигателя неостановимое, действующее на нервы, дребезжание пластиковых переборок. Наше жильё почти на месяц одинаковое, и у начальника рейса и у его подчинённого.
Я, товарищ дисциплинированный и почтительно-уважительный к старшим. И потому, когда в день отхода, после ужина, Н. Н. разложил домашние заготовки, рукоделие Анны Арсеньевны, поставил на стол им сделанное вино, - продукт, - говорил он из изабеллы, бутылку экспедиционного спирта, и пригласил меня, отметить начало рейса, я не жеманничал, хотя никакого пристрастия к спиртному никогда не испытывал. Просто причащался, как обязательный ритуал, вроде отдания чести всем встречным старшим по званию, в Армии.
Мой вклад в столь шикарное застолье был ничтожно скромным, только трудовое участие.
За этим «послеужином», в сущности, и произошло наше настоящее знакомство.
До того, я ни разу, кроме водки, вина, ликёра и «бормотухи» - на Алтае, сырья для самогона, других напитков не употреблял, о чём и сказал Николаю Николаевичу. - Д-деточка, н-научишься! оч-чень ёмкий п-продукт. Берёшь мало, а в уп-п-отреблении образуется много...
И в самом деле, научился, но не пристрастился...
А в тот первый вечер, мы уединились в лаборатории, где нам никто не мешал, а как же, «наука» думает!
- Что там у нас есть?
Кроме домашних запасов была и свежепосоленная хамса. Сразу после выхода в предпроливье поставили первый трал, улов - ведро хамсы на команду, на едока, по жмене, но хамсы! Ведь малосольной, свежей, каждый не ел почти год, а первое всегда слаще. Первая редиска, огурец, клубника, помидор, гриб... Для меня, алтайца, полгода как спустившегося с гор – черемша!
Ещё не нашли общей темы, я не знаю, что он за человек, как себя с ним вести. Напряжён. Молчу. Негоже калякать первым пацану, интересным ли будет моё вещание? Пока стыкуемся, нащупываем тему соприкосновения. Готовимся вкушать.
Это я сам для себя, перед ним, пацан. Он же видит во мне человека, что становится понятным, едва Николай Николаевич начал говорить.
- Т-ты утром п-пог-горячился, не надо так. – Николай Николаевич взял бутылку, - стоило ли? пусть матрос и не прав, загородил вход ведром. Это не причина для досады, не надо гневаться... гнев плохой советчик.
- Да я... – виноватюсь, объясняя ситуацию.
- Л-ладно, за начало рейса, знакомство! – мы выпили и с чувством закусили рыбкой.
- Если бы человек мог видеть себя со стороны в минуты гнева, то никогда бы так не поступал. Он некрасив. Особенно женщины, и вызывают чувство ом-ме... - Николай Николаевич притормозил свою речь, видимо осознав, что зашёл далековато, - в общем если тремя словами, то нехорошие чувства побуждают, - и почему-то вздохнул.
Я с военных времён, дедовой деревянной ложкой приучен, за столом, как бы ни хотелось, не забегать вперёд. Из общей миски хамсу берём поочерёдно, её мало.
За неспешным разговором рыбка словно испарилась. Николай Николаевич даже миску отодвинул, может сбоку упала?
- Я сбегаю, спрошу у ребят?
- Не надо, все хотят первой отведать. Пусть насладятся.
Переходим в лабораторию мыть руки. Мыть надо несколько раз. Хамса вкусна, но запах после неё неприятен, особенно, когда подносишь кусок хлеба ко рту, во время еды, даже на следующий день.
Пока моем, Николай Николаевич договаривает:
- П-похвали человека, и он захочет сделать ещё лучше. - Уступает мне место, отряхивает ладони, протирает лысину, - а отругаешь, обидишь, он не захочет делать никак. Ну, что хорошего может получиться, если заставлять!?
Вот так мы и познакомились.
Забегая немного вперёд, скажу, что моё знакомство с Николаем Николаевичем продолжалось как бы с двух сторон, такого общения, ручаюсь, не было ни у одного сотрудника института. И вот почему.
Моя жена Галина Григорьевна – врач. Заведующая отделением кардиологии в нашей ведомственной – больнице водников. Здесь, среди прочих пациентов, лечились и наши два знаменитых институтских старика - Валентин Иванович Травин и Николай Николаевич.
Таким образом, положение у меня было странноватое, двойственное. С женой они на – вы, со мной на – ты. Н-нда!
На службе я лаборант, в море судовой наблюдатель, потом разной степени инженер, потом МНС, начальник экспедиции. Хотя до конца остался равнодушным к степеням-должностям. А дома, дома – муж лечащего врача.
Жена, врач внимательный и отзывчивый (по их же словам, да и других пациентов), эти комплименты мне, вроде того, что и моя, как бы заслуга, что я нашёл, избрал себе такую достойную жену (кстати, не далеко и ходил, на соседней парте).
Пациенты – старики, вдобавок и вежливые интеллигенты. Поскольку из подношений жена принимала только цветы (советское, комсомольское воспитание), то, Валентин Иванович – сердечник, боже ж мой! Поднимался к нам на третий этаж и вручал ей с реверансами и благодарностями букет роз! Вводя жену в страшное смущение. В те-то времена, да на 8-е марта! где только брал?
Николай Николаевич, как старый виноградарь, благодарил иначе. Он задумал одарить нас лозой. Прикопал отводок у своего дома, укоренил, а меня попросил выкопать яму под балконом, причём, пришёл и сам выбрал место, повелев всю зиму сливать туда всякие отходы, чем я и занимался.
Весной, посадив лозу, мы с ним, в нашей квартире вкупе с доктором отметили это событие, подняв по бокалу принесённого им же вина... Уединившись, прока жена готовила лёгкую застольную снедь, начали на балконе, который позже завьётся только что посаженным виноградом. Продолжить