А теперь вернёмся в каюту.
Поскольку мы всё время тёрлись друг возле друга, я обратил внимание, как Николай Николаевич, на мой взгляд, смешно умывается.
Сначала смачивал средний и указательные пальцы обеих рук, протирал глаза, промаргивал, смотрел на себя в зеркало, приблизив к нему лицо, словно убеждался, что это он, а потом уже набирал воду в ладони для всего лица...
И вот последний день рейса. Мы стоим у мыса Железный Рог, матросы ловят скумбрию, собравшуюся со всего моря встречать выход хамсы на зимовку. Подтягиваются и другие любители нагулявшей жир хамсы: в пелагиали - ставриды, горбыли, лабриды; у дна - камбала, акула катран, скаты – лиса и морской кот...
Матросов вроде бы и не беспокоят сгустившиеся до предела тучи, возможной войны, в сущности самоубийства человечества. А может быть, и беспокоят, просто они стараются забыться, таким образом...
Мы остаёмся одни в лаборатории.
Я выкладываю всё ту же хамсу из кастрюли, в миску, хамса керчанину не приедается. Есть и картошечка в мундире, выпрошенная на камбузе. Николай Николаевич разливает спирт, грамм по тридцать.
И вот тут-то, чему возможно способствовали внешние, да и не без влияния спирта, обстоятельства, и произошёл тот, периодически прерывавшийся, памятный разговор.
В массе обычной, серебристо-серой, покрупневшей за месяц, но всё ещё хамсы-нитки, лежала одна единственная золотисто-оранжевая. Бросающейся в глаза, яркой окраской она совершенно не походила на своих невзрачных собратьев, с неё-то и началось.
- Хамсиный царь попался, значит скоро, и настоящая хамса пойдёт, как вода похолодает, - говорит Николай Николаевич, фамильярно пошевелив «царя» с боку на бок пальцем - Среди десятков тонн, вот такой, - он очищал хамсичку для закуски, - попадается и эта, ничем больше, кроме цвета, не отличается от соседок по стае. Почему так, ихтиологи пока не знают, а рыбаки называют её – царём. Как у людей. Чем-нибудь необычен, значит царь. А то ещё и вырядим перьями, корону, чалму, напялим, чтоб возвысить над нами же и молимся на него. Хорошо если умного выбрали...
Николай Николаевич говорил и в то же время, как бы прислушивался к чему-то, там снаружи. Да и я тоже. Нервы были, натянуты у всех.
Мы выпили, передохнули, закусили, расслабились. Разговор то прерывался, то снова начинался. Но невольно, мы всё-таки были там, в происходящем или не происходящем в стратосфере...
- Мне кажется, что это уже однажды было.
- Что? - понимая о чём, всё-таки переспросил я.
- Конец света. Неужели наши цари, - покачал он над тарелкой царём хамсиным, - не договорятся, а кто они? да такие же обычные люди, вознесённые случаем или сами вскарабкавшиеся наверх. И вот всё зависит от них. Сидим, выпиваем и обречённо ждём их решения, – словно размышляя вслух, говорил Николай Николаевич.
При словах – конец света, я вспомнил одного своего знакомого – студента МАИ, Илью Говберга. Мы познакомились с ним, на помянутом Алтае, менее года назад. Он рассказал, что служил тогда в армии и был одним из операторов снимавших настоящий конец света - взрыв сверхмощной советской водородной бомбы на Новой Земле.
Сейчас уже известно, что даже сами учёные не знали, что произойдёт после взрыва. Была вероятность того, что в цепную реакцию вступит вещество Земли и начнётся необратимый процесс, способный закончиться превращением планеты и всех её обитателей в межзвёздную пыль...
Илья был красочен. Поэтому я хорошо представлял, что может случиться. К тому же в армии нам показывали американские взрывы атомных бомб на Бикини - впечатляло. Нас, очевидно, готовили к такому же, чтобы мы без страха и сомнения бросались в пекло. Вместе, мы были героями, а после, как оно большей частью и происходит в таких случаях, каждый предоставлен самому себе и умирает в одиночестве. Некоторые до смерти, выпрашивая, вымаливая повышенную пенсию за страдания, доказывали, что они, в самом деле, там были (пожизненная подписка о неразглашении и молчании), и что они не сами лезли в послевзрывный ад, а посылали их туда командиры, то бишь, в их лице – мама-Родина...
Мы обменивались, какими-то отрывистыми фразами.
Каждый думал о своём, но своё было общим.
Николай Николаевич говорил, как бы сам с собой, отвечал на свои вопросы.
- Земля, наша общая лодка, поймём ли? – фраза достаточно избитая, но тогда, она звучала напрямую, без подтекста, хотя я уже знал и подтекст.
Когда, неделю назад, мы стояли на якоре, на рейде Скурчи к нам на судно прибыли рыбаки-грузины. Они приплывали к нам на каждой стоянке, и конечно не с пустыми руками, что за грузин без своего вина? – вино и фрукты не сходили с нашего стола, но такой встречи, как в Скурчи, недалеко от Сухуми – не было.
Ещё на подходе, уже под вечер, мы подняли трал с хорошим уловом ставриды. Николай Николаевич знал, где ставить трал. Хранить её у нас было негде, поэтому загрузили, сколько влезло, в судовую шлюпку и он отправился с матросом на берег. Там его уже ждали. В посёлке они и заночевали.
А на другой день на судне началось настоящее столпотворение. С берега прибывали и прибывали колоритные гости. Все как один горбоносые, кадыкастые, сухие, довольно рослые, в одинаковых фуражках-аэродромах, и все с дарами щедрой абхазской земли.
Гигантских размеров жареные и варёные куры, размером с индюка, (больших за всю жизнь не видел).
- Кур это, кур, - убеждал меня позже застольный сосед, отвечая на мои сомнения, что таких кур не бывает, индюк, наверное.
- Кур я тэбэ говорю, у нас такой кур живёт! Кушает хорошо, много, виноград тоже кушает, пэтаму такой, как индюк!
В керченских магазинах тогда продавалось только плохо общипанное существо под ироническим названием – синяя птица, да и то не достать...
Яйца, мясо во всех видах и, конечно же, фрукты: виноград, причём каждый даритель уверял, что его виноград самый-самый, и требовал скушать хоть гронку. Фейхоа, арбузы и дыни, яблоки, груши, мушмула, в общем, палуба превратилась во фруктовую лавку.
Со стороны глядя, казалось, на палубу слетелась стая орлов, потому что все они словно не говорили, а клекотали. Там у них в горле, горная речка перекатывала камни.
И главное, конечно, вино и чача. Ну, и опять же у каждого гостя своё, особое и тоже самое-самое и надо обязательно попробовать.
- У Гиви пил, у Сулико пил, а у меня! Ай, друг, дарагой, какое вино, пей пожалуста! Дед моего деда лозу сажал! Да. Как ребёнка берёг. Смотри, - покачал он вино в стакане, – слэза дэвушки! Чище слезы. Пей, на здоровье!
И пили, как не пить, обижаются.
Благодарные старой памятью о довоенных и военных годах, (в то время Николай Николаевич работал в их краях), аджарцы говорили бесконечные тосты в честь Нико, так его звали на грузинский манер, дружбе и других приятных и милых вещах.
Ведь для грузина, распитие вина — это не самоцель, а лишь повод, встретиться, похвалиться качеством своего «самого-самого» вина, спеть песню, посостязаться в красноречии, сказать хорошие слова, что в обычной беседе, без вина, не скажешь, даже лучшему другу. А здесь, при народе, на виду у всех можно высказаться. Чтобы все, кто ещё не знает - знали, какой хороший человек Нико и как они его любят. Вспоминали его жену, детей, как здоровье Анушки? ай женчина! Как грузинка!
Я оказался виночерпием. Хотя и вина, и чачи было много, но почему-то за столом, (а столом служила квадратная крышка люка трюма примерно два на два метра, застланная брезентом и заваленная дарами грузин), требовалось, чтобы наливал один. Я и наливал из анкерка, плосковато-округлого дубового бочонка литров на двадцать или больше. Ёмкость была увесистой, как гиря двухпудовка, к концу застолья я и захмелел и руки отваливались. Ведь у анкерка горловина сбоку и в центре, его надо всё время придерживать, иначе разольётся.
Один из гостей достал из своей кошёлки странную скульптурку. Я её потом взял у Николая Николаевича рассмотрел подробно.
Прямо на земле, опершись о неё голыми коленями сидел старик, одетый в черкеску с газырями. Голова старика была прикрыта сванской шапочкой стесёмкой. Обеими ладонями, широкими крестьянскими ладонями он держал, прижимая к себе рог, верхний край которого был выше его головы. Сбоку оплетая старика по спине, и прикрывая его листьями, тянулась к солнцу лоза с кистями винограда. Если соблюдать пропорции, то объём рога должен быть несколько вёдер, но у этой маленькой скульптурки, едва ли стакан. Так я думал.
Гость подставил скульптурку мне, и я стал наполнять рог, горло которого было довольно узким, можно было свободно заткнуть большим пальцем.
Лью и дивлюсь, рог не наполняется. Может, разливаю? Ну, не без того, но не настолько же!
Николай Николаевич, стоявший напротив, хитро улыбается, но молчит.
Рог предстояло выпить мне, хотя сама скульптурка предназначалась – Нико.
Видимо виночерпий, должен оценить достоинства, как содержимого, так и сосуда.
Ну что там с этими граммами возиться, запрокидываю голову, перемещаю вино в себя, глотаю но что-то оно долго не кончается...
- Ай, молодец, - подзуживают дети гор, - ай молодец!
Я осушил рог и по некоторым репликам понял, что в нём есть какая-то хитрость, да и по тому, сколько выпил, явно ощущалось – многовато. В рог столько вместиться не могло.
Даритель сосуда, поглаживая лозу, на спине лукавого старика-чинчилы, поясняет, - бог это, раньше на Кавказе жил, в Кахети. Бахи звали, грузин, конечно. Очень вино любил, доброе вино и женщин тоже. Почему не жить? барашек пас, виноград сажал, вино делал, песни пел. После вина хорошо женщин любить.
Оказывается, я пил из знаменитой грузинской чинчилы! Старичок-то оказался не прост, внутри он был пустой и вмещалось в него добрых поллитра! А чтобы воздух не мешал заполнить сосуд полностью, на макушке, там, где сходятся четыре клина шапочки, была малюсенькая дырочка. Такой вот кахетинец!
Со мной рядом сидел рыбак Гиви Уклеба, бригадир.
Между нескончаемыми тостами он рассказывал;
- Случай был такой. Нас крепко прихватило, - Гиви вдруг останавливается, смотрит на меня тёмно-тёмно коричневыми глазами, - слушай, ты давно в море работаешь? нет? да? четвёртый раз? Будешь работать, увидишь настоящий буря! неба нет, воды нет, ничего нет, один ветер и пена, смотреть нельзя, в глаза всё летит. Увидишь. Бальшой ветер, сильный, как дэви, норд-ост называется. До берега недалеко, но не выгрести, несёт в открытое море. Моторист возится с двигателем - заглох, я на руле, ещё один человек нужен на вёсла, их же четыре! Подумал, а Нико уже гребёт. Мы-то привычные, а ему как? Учёный, его ли дело? Хороший человек, да! Сам взялся. Не спасательный жилет одевает, гребёт. Руки стёр, он думает я не знаю, а гребёт, о всех думает, как брат стал, да? Ай, молодец Нико! Не забывает, всегда приезжает, праздник нам делает, сам как праздник! Люблю его. Все любят.
К концу застолья, опорожнив анкерок и другие сосуды, мы захмелели, и аджарцы, вдруг все, одновременно встав, затянули песню...
В песне были и горы, и море, и ветер, и конечно любовь, перевитые лозой. Хорошо поют грузины!
Впрочем, возможно они пели и не об этом…
Они остались у нас ночевать. Спали и в третьей каюте и в лаборатории, и в салоне, и на спардеке. Храп стоял! Оказывается, горные орлы хорошо храпят. Расположились на предусмотрительно взятых шкурах и бараньих бурках.
На другой день, мы конечно не работали. пообнимавшись при расставании, попрощавшись со всеми, а больше всего с «бальшой друг», они поочерёдно переправлялись на берег в шлюпке.
А вот сейчас тот же случай пересказывает сам Нико. - Я думал так. Чем сидеть сжаться и ждать милости – будем бороться, да и стыдно перед рыбаками, я ведь знаю, как они на меня смотрят. Во-первых, старший, во-вторых, Учёный! А значит просто обязан знать, что делать. Это они обо мне так думают – ученый, а я-то не так. Ну, в чём-то и больше знаю и умею, но по жизни мы на равных!
Что думать. Надо действовать. Тогда я сел за весло, там раздумывать некогда. Нужен был четвёртый гребец, тут и указывать не надо. Никто ж не знал, что мотор сломается. И до берега недалеко, но ветер с суши, да ещё какой! Ох, и тяжело же устоять против! Но выгребли, выгребли, конечно, потом и двигатель починили, главное, что байду носом на ветер держали, а поставь лагом и... Вот так жизнь и учит – носом на ветер и всем вместе. Море объединяет и уточняет, кто чего стоит. Спасая себя, спасаешь всех. А ведь стоило одному дать слабину... но выдержали. У меня потом больше месяца кожа на ладонях заживала, а сидел на весле даже не чувствовал.
А вот почти юмористическая история, связанная с Николаем Николаевичем.
Вязальщицами были женщины, жёны рыбаков, сызмальства занимавшиеся этим делом и понимавшие его до тонкости. Несведущему человеку и невдомёк, как можно что-то разобрать в этой куче верёвок и раскроенных сетей, да ещё и правильно их сшить и посадить! Потому что любой перекос чреват тем, что сеть будет работать неверно, или вовсе не работать, а то и порвётся.
В этой женской команде имелся всего лишь один мужчина, он не только шил, но и, замещая Николая Николаевича, кроил орудия лова, вырезая подходящий кусок дели для нового трала из списанных старых. В то время у Николая Николаевича были некоторые трения с директором института. И он, вот таким образом, выходил из положения.
Этот раскройщик, контуженный во время войны, страдал от нервного тика. У него периодически передёргивалось лицо, шея и особенно сильно тело, руки и ноги, выписывающие кренделя. Не зная его и тем более глядя со стороны, ни дать, ни взять, крепко поддатый мужичок, но ещё стоящий на ногах.
На удалении он очень походил на Николая Николаевича, сухощавостью фигуры и ростом, если бы не постоянные подёргивания.
Надо сказать, что окна кабинетов некоторых горкомовских деятелей, а здание горкома расположено рядом, выходили во двор института, и из них хорошо просматривалась открытая площадка перед входом в мастерскую.
И вот, досужий работник Горкома видит, что по этой площадке, неровной, дёрганой походкой алкаша передвигается, некий человек мужского рода. – Ага, - замыкаются идеологические клеммы в мозгу полуответственного деятеля. В научном институте, с утра уже, ходят пьяные сотрудники! Доклад вышестоящему, может быть даже какому-нибудь третьему секретарю. Ответная команда, самому же сигнализатору, - немедленно разобраться!
Хода до института, одна минута. Рьяный инструктор горкома, вбегает в вестибюль, и плохо различая со света, в полусумраке, кто перед ним, натыкается на Николая Николаевича, как две капли воды схожего с виденным из окна «пьяницей».
Инструктор твёрдо и настойчиво берёт Николая Николаевича под локоток и прямиком в кабинет директора.
Напор агрессивного, захлёбывающегося своим рвением инструктора был столь велик, что ничего не понимающий в этой бесцеремонности Николай Николаевич безропотно пошёл, куда тот его тащил, тем более, что тащил он его в сторону директорского кабинета, в который направлялся, и он сам, - должно быть, что-то сверхважное, - вероятно подумал Николай Николаевич, даже некогда сказать…
Во время пробега горкомовского деятеля от одного здания до другого и взятия под микитки «алкаша», между партийным секретарём и зам директора О. И. Саковцом состоялся примерно такой разговор: - Что это у тебя там с утра по двору пьяные ходят! Разболталась наука, не можешь порядок навести, куда смотришь?
- Не может быть!
- Может, может, сейчас сам увидишь...
Олег Иосифович не успел снять палец с кнопки вызова секретарши (а ею была моя соседка по двору детства, с первого этажа подъезда – Люся Симонова, откуда я и знаю эту историю), как дверь кабинета распахнулась, впереди - само недоумение Николай Николаевич, за ним подталкивающий его горкомовец, а сзади ошарашенная, не успевшая упредить и доложить Люся.
Горкомовец, возбуждённо-сияющий от сознания выполненного долга; оправляющий пиджак и сбившуюся шляпу Николай Николаевич и чувствующая себя виновной, что без доклада впустила посетителей - секретарша.
Докладывает горкомовец, он хоть и пешка, но пешка, то партийная! о виденном из окна шатающемся среди двора пьянице, - вот он.
Олег Иосифович знал своих подчинённых и тем более Данилевского.
- Этого просто не могло быть, вы ошиблись!
Остыл немного, осмотрелся и горкомовец, что-то приведённый им человек не похож на виденного из окна, шатуна, не шатается, но ведь шатался...
- Т-так это же, - вмешивается пришедший в себя Николай Николаевич и называет имя сетевязальщика инвалида, - он всегда шатается, больной...
Обескураженный инструктор удалился, что там было в горкоме неведомо.
Будь на месте Данилевского другой, дело не обошлось бы извинениями и раскаяниями, но своё отношение к чему-либо Николай Николаевич показывал тоном, интонацией, а не повышением голоса и размахиванием конечностями. Он не умел кричать! И, вероятно к концу дня просто забыл о дурацком инциденте.
Странная штука память, вдруг из какого-то закоулка извилины вытянет на свет, то, что, казалось бы, уже забыл напрочь, как вышеприведённая история с сетевязальщиком. К примеру, такие сентенции из того же рейса:
- Надо уметь получать радость от того, что сам её кому-то доставил.
Или другая.
- Т-ты возьми за правило, стыдиться надо не незнания, а нежелания узнать. Спросить – стыд минуты, а незнание - стыд всей жизни. Истина древняя, но о-ч-че-нь верная.
А к чему и по какому случаю, она была сказана, совершенно не помню.
Всё, что написано ниже, вызывало у меня большое смущение, надо ли? Повествую, таким образом, будто эти строки будет читать сам Николай Николаевич. Он, наверное, удивился бы, усмехнулся, - д-дет-точка и откуда, только т-тебе это, известно? - Но мне кажется, я ничем не оскорбил его память. Я спотыкаюсь лишь на описании Нины Фёдоровны, но это я видел её такой, а не он. Могу добавить, что в своих мужских разговорах об этой связи многие, как и я, были того же мнения о ней, как о женщине...
Вот так и возникла эта связь. Может быть, приложила усилия, и сама героиня этого романа? Скорей всего именно так. Её муж, участник войны, Д. В. Тараненко был намного старше её.
И, как умная женщина, склонная к анализу и умеющая это делать Анна Арсеньевна осознав своё упущение – простила мужа. Он не собирался никуда от неё и детей уходить, она это понимала, как и то, что в Нине Фёдоровне им было найдено нечто, что она в силу своего характера, увы, недодала ему.
Зачем эти глупости – тряпки, ненавидимые ею всю жизнь, тратить время на какие-то духи, помады, шляпки-платья, когда есть - Наука! Так думала она и жила, не обращая внимания на себя. Так-то оно так, но...
И вот теперь приходилось расплачиваться. Она поняла это и, как ни было ей досадно, горько и оскорбительно - простила. И внешне, для детей и окружающих вроде бы и смирилась, но не внутри. Ей, конечно, было по-женски обидно, и потому она иногда давала волю своим загнанным внутрь, затаённым чувствам. Скандалы вероятно оттого и устраивала, что хоть и осознавала свою вину, вину лишь в том, что не могла себя переиначить, меньше уделять времени любимому делу, которое для неё было важнее.
Анна Арсеньевна не хотела выносить, свою боль, внутрисемейные дрязги на площадь. Увлекшись, чем-либо, она забывала о боли, но та вдруг настигала её - знать, где и с кем вот сейчас находится муж, было непереносимо. Это дома. Возвращавшегося мужа можно встретить хоть и не сковородкой, но в словах высказать всё, что думает и не думает. Здесь удержу, она не знала, давала волю нервам.
Все соседи сотрудники института и потому о скандале узнавали и на работе, что давало повод считать Николая Николаевича подкаблучником. Сама Анна Арсеньевна так не считала, ей ли не знать мужа! Просто из-за своего физического недостатка, понимая, что жену не переговорить, тем более не перекричать он и не пытался это делать, терпеливо отмалчивался. Вот и сложилось у сотрудников такое мнение.
Перечисляя всех тех, кто приходил в дом проститься с Николаем Николаевичем, и какими-то немногими словами характеризуя их, о сопернице она скажет лишь три слова, - приходила Нина Фёдоровна. И всё. Саднило сердце. Но. Это надо понять, чувства другой, и она поняла её запретную, невысказываемую боль, эта женщина тоже любила её мужа, всё-таки её! Ей так же было тяжело, и Анна Арсеньевна нашла в себе силы, великодушно сочувствовать, пусть простится... так может поступить сильный человек.
Анне Арсеньевне исполнилось 58, когда осознала надо уходить на пенсию, всё чаще настигали затяжные хвори. Хотя здоровье и подводило, но она могла бы ещё работать, и она использовала, своё право на неё в течение двух месяцев, ежегодно.
На работе было тяжелей, все всё знали. Требовалось сохранять спокойствие, выдерживать сочувствие или едва скрываемые ухмылки. И то, и другое раздражало...
Должность заведующей лабораторией, сменив Анну Арсеньевну, приняла Нина Фёдоровна. Она могла бы закусить удила и не принимать под разными предлогами Анну Арсеньевну на работу, такое бывает, но она это не сделала.
А тогда...
Тогда наш разговор начавшийся, как сугубо деловой, завершился так...
- Ч-т-то т-ты д-дет-точка, рыба даже в одном косяке разная. – Так он учил меня собирать полевой материал, – тут требуется всё достоверно, без обмана. – Обман, это знаешь, надо всё время в голове держать, кому чего и как наврал, иначе запутаешься...
- А как же тогда – обман женщины, измена? У меня просто свербело в голове, и чесался язык от желания задать этот вопрос, да всё случая не было. И вот он выпал, и я конечно тут же им воспользовался. Хотя и мелькнула запоздалая мысль, - а имею ли я право?
Николай Николаевич, пожалуй, тоже опешил, и отклонился, чтобы посмотреть на меня, я зарделся от собственной смелости, граничащей с наглостью. Но верхний свет был выключен, а свет настольной лампы освещал только пространство под ней, моё лицо было в тени, и он не видел моего смущения.
Надо отвечать на вопрос невеликовозрастного бесцеремонного обалдуя.
А задал я этот вопрос, неспроста, дело в том, что в институтских курилках имя Николая Николаевича, как я уже писал, связывалось с именем, Нины Фёдоровны, коллеги по работе и одной из «Майоровских девок» ... С моей точки зрения - двадцатипятилетнего мужчины, не очень интересной, а может быть даже и непривлекательной... Более того. Поговаривали, что автор её сына именно он, очень уж немощен и преклонен годами был собственный муж. Но это уж полная чушь Игорь родился, когда Н. Н. работал на Кавкзе
Николай Николаевич, конечно, понял, что я имею в виду, такое в тесных институтских кругах, сложно утаить.
Откуда пошла эта весть не знаю, то ли секретарша подслушала, то ли Николай Николаевич, выходя после разноса, из кабинета, оставил неприкрытой дверь, и замдиректора договаривал вслед выходящему... Может быть и так, но у меня своё мнение по этому поводу. Ведь и рыльце самого Олега Иосифовича было сильно запушено связью с заведующей отделом кадров, и он, возможно, сгоряча поделился разговором с ней, а та...
Николай Николаевич на замечание замдиректора о недостойном поведении... порочящем... и т.п. галиматьи. Уже выходя, якобы ответил так; поцеловал сложенные щепотью пальцы и сказал, - н-ну, она, т-такая ж-женщина!
О чём ещё говорить?
Следовательно, для него она и являлась т-такой!
Конечно же у каждого из нас своя и только т-такая женщина!
Скорей всего так и было, потому что вызвать Николая Николаевича для разбора интимных «полётов» на заседание административно-партийно-профсоюзной тройки его не могли. Он никогда не состоял в рядах всемогущей Партии. Разговор вёлся тет-а-тет...
...Пауза затягивалась. Николай Николаевич мог, конечно, и отослать меня куда-нибудь, но он это не сделал, потому что не имел такой привычки.
- Д-дет-точка, д-да ведь это совсем д-другое! – понимая, что я имею в виду, сказал он. И примолк, видимо обдумывая, и подоходчивей формулируя ответ.
- С-скажи, вот ты любишь хамсу?
Мы как раз приканчивали порцию ее, отложенную в миску, и Николай Николаевич побултыхав в бутылке, решил, - э-э, чего ему пропадать, не домой же везти! - разлил мизерный остаток.
Я не мог взять в толк, причём здесь моя любовь к хамсе и подумал, что он заминает не совсем тактичный разговор. Ну, что ж, его право умолчать, а мне больше не возникать. Я перешёл границу допустимого, сверчок полез не на свой шесток...
Но оказывается, я ошибался. Как же красиво он завершил разговор! Его ответ до сих пор восхищает меня. Вопрос о хамсе был прелюдией.
- Д-день хамса, два хамса, месяц хамса, - при этом он лукаво-вопросительно, понимаю ли я, о какой хамсе речь? поглядывал на меня, - сколько можно хамсы? яблочка или винограда захочется, а то и персика...
Мы оба рассмеялись, я уразумел, к чему он клонит и сначала хохотнул несмело, а потом вдумавшись и не сдержавшись, уже во весь голос. А он, по моему смеху догадавшись, что я осознал его мысль, заключил, дожал меня так сказать, - но от этого, ни ты, ни я не перестаём любить хамсу, а?
И уже серьёзно. – Хамса, вода, соль, хлеб — это навсегда. Без них, не жить, а груши-персики, так, чтоб сильней хлеба с хамсой хотелось.
- А, как же...
- Ну, пошли на палубу, - упредил он мои дальнейшие вопросы, - проветримся, посмотрим в небо - и поставил точку в разговоре, - вот т-такая, вот, д-деточка измена! Измена?
Лидеры СССР и США договорились, не довели до края. Уже хорошо стемнело, но мне казалось, что стало ясней, от того, что просто отодвинулся конец света, и лодка продолжила плавание...
И, пожалуй, последняя, из памятных мне встреч с ним произошла летом конца какого-то из 70-х годов.
Как обычно, в это время, к нам на юга едут родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых... Оказываем знаки внимания. Конечно же, в обязательной программе посещение института, тем более, что я там работаю, и уже много раз заглядывал, за железную занавеску, по-прежнему отделявшую нас от всего мира.
Очень любопытствовал тогда наш народ запретными подробностями жизни зазанавесочных антиподов...
Мне предстояло быть гидом, обслужить родственницу жены, молодую и обаятельную. На правах хозяина и старшего, а также бывалого маремана-повествователя, (начал печататься в «Керченском рабочем»), я по-родственному слегка приобнимал её за талию переводя от одного стенда к другому.
В тот момент мы стояли у шкафа, за стеклом, которого извивались чучела цветастых морских змей, большую часть которых я же и привёз из Пакистанской экспедиции.
Видимо кого-то, разыскивая, в зал заглянул Николай Николаевич. Мы поздоровались, он обласкал взглядом, прелестную Танечку, да и как было удержаться, чтобы не бросить взгляд на эти обаятельные изгибы, прекрасного, в своём совершенстве, женского тела, в лёгких летних одеждах. Она как раз стояла у окна, освещённая солнцем и была, конечно – сама прелесть.
- Вам кто-то нужен? – я подошёл к нему. – Д-да, – он назвал фамилию, - не проходил? Он видимо сам забыл, кого он искал и зачем, очарованный видением моей протеже.
Ещё раз взглянул на гостью и вопросительно шепнул мне, указав на неё поднятыми бровями, - хамсичка? царица? - От него видимо не укрылась моя рука, поспешно соскользнувшая с её талии...
В первое мгновение я не понял это – хамсичка? Потом озарился догадкой давнего-давнего разговора, смутился, - нет-нет, - поспешно открестился от намёка, - просто яблочко из родственного сада, жены, - счёл всё же нужным разъяснить.
- Н-ну - н-ну, с-смотри, д-деточка, - лукаво погрозил пальцем, - и пошёл в сторону своего кабинета.
- О чём вы?
- Да о хамсе, - не моргнув глазом, врал я чистую правду...
- А причём здесь яблоки? - пожала она плечиками.
- Он в молодости в Грузии работал, а там, климат такой, что ли? после хамсы, почему-то так хочется яблок! - надо сказать, слух у Танечки был отменный.
- Кто это? глаза у него таки-и-ие!
- Любопытный старикан, о-очень большой любитель хамсы. Он её исследует, а также занимается разработкой новых орудий лова, в том числе для хамсы и прочих барабулек. Ну, и разные фрукты – яблочки, виноград тоже любит... особенно после хамсы... - ни словом не погрешив против истины, закончил я разговор. Поневоле получалось двусмыслицами, но об этом знал только я.
А Николай Николаевич уже был в конце нашего длинного, тёмного коридора.
Таким он и остался в памяти удаляющимся в сумрак на фоне светлого окна...
Снова и снова возвращаясь в тот приснопамятный день, здесь-то я и поясню, что имел в виду, когда говорил о самоироничности Николая Николаевича:
...Мы поднимались по трапу на палубу, не зная, какая весть нас ждёт. Николай Николаевич впереди, я сзади. У самого выхода он вдруг обернулся.
- А сейчас я кто для женщин? – видимо всё ещё продолжая прерванный разговор, заключил он, - объеденный пряник! Только и осталось, чтоб в последний раз им услужить – помаду из меня сделать. Для губ...
Будучи в Керчи, я поделился своими планами написания воспоминаний о Данилевском, и о том, что он был для меня неким примером, с бывшим коллегой.
- Дался он тебе, ну, шелестел тут по коридорам, со своей хамсой, нашёл о ком писать!
- А ты с ним, встречался, по работе?
- Когда? море, рейсы, отчёты, так, на учёных советах видел...
- Да ты хоть раз разговаривал!
- О чём? нет. – И он пошелестел дальше.
Да, может существовать и такое мнение, но оно основано именно на шапочном знакомстве, при котором мало что можно узнать о человеке, а уж понять его...
Даже во сне подыскивал я слова, понятия, способные выпуклее обрисовать Николая Николаевича, и кажется, нашёл. Выше я написал слово – притягательность. Оно из утренне-ночных размышлений. Как только я его помыслил, всё стало, или мне это только кажется? на место. Николай Николаевич был ПРИТЯГАТЕЛЬНЫМ человеком! Я продолжил сравнение таким образом.
Вот два куска совершенно одинакового металла. Но один притягивает к себе другие металлы, а другой нет! Замаскируем эти металлы подо что угодно, под самую непотребную вещь, но в любой среде магнит будет притягивать, а не магнит отнюдь! Таков был и Николай Николаевич – ПРИТЯГАТЕЛЬНЫЙ!
Потому-то, закатывая ему скандалы, Анна Арсеньевна его прощала, ибо знала ему истинную цену, самозабвенно любила и ни словом не попрекнула в мемуарах.
Интересно, согласилась ли бы с таким определением она сама?
Автор: Исаенко Л. А.